Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац

всё с тем же острым желанием поделиться с отцом своим мнением о его речи. За годы войны её уверенность в себе сильно окрепла, и теперь она не боялась высказывать свою точку зрения с предельной откровенностью. «Ты вот спросил, убедила бы меня твоя речь, – написала она в первых строках своего весьма обстоятельного письма. – Если бы я мыслила по-лейбористски, то сомневаюсь, что она побудила меня проголосовать за консерваторов». Она понимает страхи отца в отношении социализма, особенно учитывая опыт Ялты. Но, хотя его речь и может заставить задуматься о некоем абстрактном социализме, как таковом, и принять его точку зрения, абстракции малозначимы для людей, испытывающих трудности с тем, чтобы хоть как-то прокормить собственных детей.

«Из моих знакомых [сторонников] лейбористов никто не голосует за лейбористские идеалы или убеждения, а голосуют они просто потому, что жизнь у них сделалась такой тяжёлой, – объясняла она. – Они же в одном только голосовании за лейбористов и видят надежду на облегчение ежедневных тягот. <…> Социализм в том виде, в каком он практиковался в войну, никому вреда не причинил, а многим, напротив, сослужил весьма добрую службу. <…> Сколько бы ни было молока, всем доставалось поровну, и богатые не умерли от того, что их мясной рацион уравняли с рационом бедняков; и нет сомнений, что вот это чувство общности тягот и жертв сплотило всех нас. Так почему бы, говорят они, нам не солидаризоваться на почве этого чувства общности жертвы и в мирное время?» Затем Сара чуть умерила пыл своей риторики: «Ты не подумай, что я бунтарка!» И в социалистки она записываться не собирается. Просто она пытается ему объяснить, что имеется две основные категории электората лейбористов. Есть ученые и интеллектуалы, клюнувшие на лейбористские идеи, – этих, по её мнению, никому не переубедить. Но, писала она: «Мне тревожно за широкие массы бездумной или поверхностно мыслящей публики, которые, повторюсь, стали лейбористами только потому, что верят: только голосуя за них можно как-то обуздать неравенство возможностей в силу классовых привилегий знатных и богатых. Не думаю, что они мыслят глубже этого, но и на дым мечты о мире, построенном всецело на всеобщем равенстве, они едва ли ведутся. Но они-таки действительно хотят большего – и много большего, нежели совокупность всего того, что когда-либо имели»{778}. Подобно простым ялтинцам и севастопольцам рядовые британцы уповали на то, чтобы в один прекрасный день их жизнь стала полегче, а блага доступнее.

Через неделю Сара получила весточку от матери. «Отец твой показал мне блестящее письмо, которое ты ему написала по поводу его радиовыступления, – писала ей Клементина. – На него оно произвело огромное впечатление. <…> …это очень мудрый и добротный политический текст»{779}. Но, увы, народные настроения, в целом, обернулись решительно и против правительства, проведшего страну через войну к победе, и главы этого правительства. За десять дней до выборов Сара получила возможность целый день сопровождать отца в ходе его предвыборной кампании. Увиденное и услышанное за тот день ранило её в самое сердце. Она пришла в «гнев и недоумение от грубости и злобности <…> личных нападок» на отца, особенно со стороны его бывших соратников по коалиционному правительству военного времени{780}. Ближе к выборам злоба, источаемая в его адрес усталой и голодной публикой, всё усиливалась. В последний день кампании дошло до того, что двадцатитысячная толпа на лондонском стадионе «Уолтемстоу» встретила его улюлюканием. Наконец 5 июля британцы явились на избирательные участки и проголосовали, но результаты выборов должны были быть оглашены лишь тремя неделями позже, поскольку предстояло ещё доставить бюллетени и учесть голоса британских военнослужащих за океаном. Тем временем Черчилль отбыл в Потсдам близ освобожденного Берлина на встречу со Сталиным и новым президентом США Гарри Трумэном. Конференция планировалась продолжительнее Ялтинской – на две с лишним недели. Главной задачей ставилось достижение четких и конкретных договорённостей о порядке управления послевоенной Германией и санкциях, которые на неё будут наложены. На этот раз Уинстон дал шанс исполнить роль своей личной помощницы младшей дочери Мэри. «Надеюсь, встреча пройдет хорошо, и лично Трумэн тебе понравится не меньше его посланий», – написала Сара готовящемуся к отъезду в Потсдам отцу. – Странно вам там будет в первый раз втроем – и без Рузвельта»{781}.

Потсдамская конференция выдалась необычной не только по причине ухода из жизни Рузвельта. Через неделю после начала её поставили на короткую паузу, и 25 июля Уинстон и Мэри отбыли в Британию на оглашение результатов выборов. Премьер-министр, вопреки враждебности публики в последние недели, не сомневался в том, что страна подтвердит его право возглавлять её и в послевоенное мирное время. Он ожидал отпраздновать на родине день победы и без промедления вернуться в Потсдам, к делам.

Утром 26 июля Сара сходила в парикмахерскую. Она взяла увольнительную на сутки по семейным обстоятельствам, чтобы быть при отце в день оглашения результатов подсчёта голосов. Ей лично такое начало столь важного дня показалось «трогательно банальным», но именно чего-то такого она и хотела, дабы развеять тревогу ожидания результатов. По радио, пока ей делали укладку, играл джаз, перемежающийся рассказами диктора о прошедших выборах. Осмысленные прогнозы давать было по-прежнему преждевременно. Но к тому времени, когда Сара вынырнула из-под колпака шумного фена, тон диктора успел измениться. Предварительные результаты подсчёта голосов свидетельствовали о том, что лейбористы одержали «сокрушительную победу». Выйдя от парикмахера, Сара огляделась по сторонам, присмотрелась и прислушалась к прохожим. Молва о том, что лейбористы лидируют, и с большим отрывом, уже распространилась. Народ «выглядел ошеломленным, как дитя, нажавшее из шалости кнопку пожарной тревоги и не успевшее спрятаться до приезда пожарных»{782}.

По прибытии в дом № 10 по Даунинг-стрит она прошла прямиком в Картографический зал. Теперь там вместо карт театров военных действий висели карты избирательных округов Великобритании. Во главе стола восседал отец; по бокам от него – остальные члены семьи Черчиллей. По мере оглашения и фиксирования на карте результатов выборов по округам, он лишь задумчиво кивал и никак их не комментировал. Много времени для ясного понимания того, что лейбористы идут к победе неотвратимо как «приливная волна», не потребовалось. Изыскивая внутренние резервы для того, чтобы смириться с реальностью своего сокрушительного поражения, Уинстон вдруг принялся отпускать шутку за шуткой, но желающих понимать его юмор на этот раз не нашлось. Вскоре подали ланч.

Беседа за столом не клеилась. Клементина, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку, сказала, обращаясь к мужу:

– Уинстон, может, оно и к лучшему – просто нам этого не видно.

Пристально посмотрев ей в глаза, Уинстон ответил:

– Слишком уж хорошо замаскировано это «лучшее» – вот его и не видно{783}.

Вечером, когда поражение было прочно зафиксировано на настенных картах, а прошение об отставке подано королю, премьер-министр собрал свою семью – Клементину, Сару, Мэри, Рэндольфа, Диану с мужем Дунканом Сэндисом и своего младшего брата Джека – и принялся вслух мечтать о возвращении в родовое имение Чартвелл с его пасторальной идиллией. Может даже, грезил он наяву, вся их семья сможет там более никогда не разлучаться. Каждому из детей с их семьями можно построить по собственному коттеджику ниже по склону холма от главного особняка, мечтал он. И назовут они своё поселение «колонией Чартвелл»{784}.

Так они и просидели весь вечер допоздна, и каждый мучительно искал, как и за счёт чего примириться с мыслью о том, что они разбиты наголову. Сара и Мэри к ужину надели